Владимир Тарасов если нет человека, то кому нужна музыка?

Тенетов: Владимир Петрович, Вы из Архангельска уехали в 1967 году, но джазовая карьера началась здесь, в клубе для иностранных моряков. Расскажите про это время?

Тарасов: Мы играли в биг-бэнде архангельского «Интерклуба», у нас был замечательный оркестр. Первое отделение играли джаз, а потом на автобусах привозили иностранных моряков, которые тут же талантливо напивались, и мы играли рок-н-роллы, The Beatles тогда еще не было. Когда они были уже совсем пьяные, мы играли что хотели (смеются).

«Интерклуб» — это было специальное увеселительное заведение для иностранцев, и туда не мог зайти кто попало: на входе стояли дежурные сотрудники КГБ. Всё, что там происходило, было под абсолютным контролем. Естественно, морякам, ждавшим, пока их суда загрузят лесом, нужно было какое-то свободное времяпрепровождение, так сказать, культурный досуг. Они веселились, слушали наш джаз, напивались и по дороге прихватывали проституток, которые толпами стояли вокруг этого дома («Интер-клуб» располагался в здании на пересечении набережной и ул. Поморской). Только потом я сообразил, что все эти проститутки были с удостоверениями сотрудников соответствующих органов. Это было единственное место в городе, где мы могли играть, что хотели.

Тенетов: Вы с КГБ оговаривали репертуар?

Тарасов: Нет. Они нас проверяли только, когда нам давали какие-нибудь деньги. Иностранцы платили нам по десять долларов за песни по заказу, а эти деньги нельзя было из клуба выносить, поэтому нам нужно было всё потратить внутри «Интерклуба» в баре, купить сигареты, выпивку или «Колу».

Тенетов: Валютчиков не было?

Тарасов: Конечно, были! Их было полно. Причем многие из них тоже с удостоверениями (смеются). Вокруг всегда была стая фарцовщиков. Их, в свою очередь, ловили дружинники. И угрожая отвезти в отделение, отбирали всё подчистую: шмотки, парфюмерию, валюту… По сути эти дружинники были обыкновенными грабителями с красными повязками! (Смеются)

Я знал многих иностранных моряков и через них заказывал себе каталог грампластинок, и они мне привозили то, что я выбирал. Я уже тогда был джазовый человек, безумно любил эту музыку. Если я заказывал пластинки, то ровно через пару недель их получал, что было просто гениально. Но когда я выходил из «Интерклуба», пластинки я всё равно прятал под пальто. Бывало, дружинник постучит мне по животу: «Ну что, когда слушать будем?» Музыкантов обычно не трогали.

Надо сказать, что у нас в Архангельске была одна из лучших в Советском Союзе коллекций джаза. Именно последних изданий. Свежак полный. Люди были наслушанные. Такого, конечно не было ни в Москве, ни в других городах, разве что может быть в Ленинграде — тоже порт.

Тенетов: А как Вы попали в эту обойму музыкантов, которым можно было там играть? Как стали «аккредитованным»?

Тарасов: Тут не так уж много было музыкантов. Сначала я играл в Доме офицеров, который сейчас с Троицкого перенесен на Чумбаровку (Марфин дом). Параллельно в «Интерклубе» существовал духовой оркестр. Что он там делал — мне до сих пор непонятно. Но каким-то образом мы собрали состав, и там были совершенно замечательные музыканты.

Каждое посещение «Интерклуба» — переход в совершенно другой мир. В сущности, мы два раза в день пересекали государственную границу. Мы жили в довольно сумрачном городе, а там были абсолютно спокойные и веселые моряки. Да, пьяные, но зато веселые.

Тенетов: Советские люди не могли туда попасть?

Тарасов: Это специально для иностранцев было сделано. Туда, видимо, могли попасть моряки с советских судов, у которых уже были разрешение и виза, что-то типа «паспорта моряка».

Тенетов: А в Архангельске джазовая тусовка была? Вы сказали, что пришли в клуб уже джазовым человеком.

Тарасов: Мне было 14 лет, я был юным барабанщиком и занимался по восемь часов в день, потому что уже тогда понимал, что мне нужно набрать техники. И я набрал: до 25 лет я занимался очень много. Я был занят, поэтому меня не интересовала ни политика, ни происходящее вокруг, только музыка. В Архангельске, благодаря тому, что это порт, что советская власть пришла чуть-чуть с опозданием, мы могли дышать чуть свободнее. К тому же у нас здесь никогда не было крепостного права, это же гениально! И татар не было. Поэтому какой-то агрессии в обществе не чувствовалось просто на ментальном уровне. В городе много было ссыльных, репрессированных, и это были очень образованные, культурные люди. Я учился в школе № 19, и многие учителя были из репрессированных, как и многие преподаватели АЛТИ. Вообще, я стопроцентный помор: родители у меня по отцовской линии — деревня Чушела, по материнской — деревня Марковская.

Тенетов: Вы ощущаете себя северным человеком?

Тарасов: Конечно! Правда, некоторые мои друзья называют меня викингом, но нет, я помор! Я это чувствую в себе. Если говорить о местной культуре, то когда мы играли в ресторане, мы видели сразу, кто не архангелогородец. Благодаря нашему увлечению и целому морю пластинок, которых не было в Москве и Ленинграде, сформировалось мое начальное понимание о джазе. Тогда был потрясающий драйв — вокруг много отличных музыкантов. Это было то, что называется sixteenth. Где-то в начале семидесятых мы, оглянувшись, увидели огромное количество потрясающих проектов, и каждый музыкант был личностью.

Тенетов: Каким сейчас Вы видите Архангельск? Узнаете родной город?

Тарасов: Это было, конечно, другое время: Архангельск был деревянный, ходили трамваи, которых мне сейчас очень не хватает.

Тенетов: У нас и троллейбусов нет. А ведь это приметы, которые отличают город от села.

Тарасов: В Европе трамвай — самое удобное и экологичное транспортное средство, которое движется без трафика. Вызывает тоску то, что, пока я ехал сюда, увидел на набережной. Одни пластиковые дома. Архитектура чудовищна, отвратительное качество работы видно невооруженным глазом. Всё это в контрасте со старыми, развалившимися, брошенными деревянными домами, которые строили 100 лет назад. Это очень обидно, я архангелогородец и люблю этот город. Но я не знаю, что с этим делать…

Тенетов: Да, потеря Архангельском идентичности, своего лица — это большая трагедия, похоже, необратимая. Давайте о хорошем? Вы еще успели с Резицким поиграть?

Тарасов: Конечно! Мы с ним начинали. Как только он пришел из армии. Вообще, мы с ним с детства дружили. Мы же оба Петровичи, все думали, что мы братья. Правда, и оба Владимиры (смеются).

У меня с Резицким связаны самые хорошие воспоминания: как мы джаз начинали играть, как мы с ним делали вечера в «Золотице», как он играл с нами в Вильнюсе до Чекасина. А потом… он не прижился. Вернулся в Архангельск по каким-то бытовым причинам. Мне, конечно, было очень грустно. Но если бы Резицкий не вернулся в Архангельск, не было бы того трио Ганелин — Тарасов — Чекасин. Не было бы джаз-группы «Архангельск». Не было этого фестиваля в вашем городе. Он был потрясающим, самобытным, ярким музыкантом. Сейчас много фестивалей в стране, но если вы спросите, сколько джазовых музыкантов в стране, мне хватит пальцев одной руки.

Тенетов: Кого вы назовете?

Тарасов: После Резицкого я бы сказал, что большие перспективы у Алексея Круглова, у квартета Тима Дорофеева, если они будут развиваться в том русле, в котором они двигаются сейчас. Там по составу очень хорошие ребята. А еще Роман Столяр и Сергей Старостин как народник, интересно импровизирующий. Недавно с ним играл в Париже, знаю его давно, он очень правильно мыслящий человек.

Джаз — музыка свободы, прежде всего свободы личности. Есть хорошее высказывание Густава Малера: традиция — это передача огня, а не поклонение пеплу. А сейчас в джаз пришли какие-то роковые люди. Я не говорю, что это плохая музыка, но почему джаз стал таким — странно. Я смотрел по ТВ «Шабаловку-39» — это абсолютная эстрада. Они имитаторы хорошие, их если взять в оркестр, то они все четко сыграют. Но творчества там нет.

Тенетов: В джазе сейчас чуть ли не главным российским барабанщиком называют Сашу Машина.

Тарасов: Саша Машин хорош. Я его слушал в Париже. Он очень хороший барабанщик. И этот его проект с танцами очень хорош, но они только в начале того, что они делают, начинают правильно искать себя. Вы не представляете, какое счастье иметь свой собственный язык, когда тебя копируют. Я счастлив, что я это испытываю. Ты должен увидеть себя в контексте мирового культурного пространства, и ты должен иметь, что сказать, потому что джаз — свобода личности в строго определенных рамках. Джаз в России в очень печальном состоянии. Нужно знать сперва всю традицию, которую нам пытаются передать мастера джаза, уже после создавать свое. На этом обжигаются обычно музыканты, занимающиеся фри-джазом. Они технически неподготовленные люди, но думают, что можно играть кто в лес, кто по дрова.

В какой-то мере я рад, что джаз в прошлом разделился на три части: традиционный, фри-джаз, импровизационную музыку, которой я занимаюсь. На Западе совершенно конкретные фестивали занимаются импровизационной музыкой. В Китае я недавно играл на фестивале импровизационной музыки. Там просто потрясающие фестивали. Это вообще другая планета! Знаете, что меня удивило? Я целый час сидел и подписывал книги и пластинки, которые 40 лет назад вышли. Откуда они у них?

Тенетов: Владимир Петрович, я знаю, Вы участвовали в глобальном кинопроекте Ильи Хржановского «Дау», играли на его показе в Париже в центре «Помпиду». Какие еще из свежих проектов Вам запомнились?

Тарасов: Недавно, кстати, играл концерт в Адронном коллайдере в Женеве. Представьте, 100 метров под землей. Это был удивительный опыт!

Тенетов: Концерт такой был?

Тарасов: Да, я играл соло-концертом три недели назад. У нас там была дискуссия по физике и искусству. Мы нашли много точек соприкосновения. Но мы пришли к выводу, что если можно говорить о физике, то ее можно описать, а музыку — нет. Где момент с позиции ученого, когда рождается музыка? Она рождается в голове слушателя. Каждый слышит свое. Восприятие этого посыла и физика звука оказались такими непростыми вещами, что до сих пор учеными это необъяснимо. Мы пришли к выводам относительно человека. Начнем с того, что если нет человека, то кому нужна музыка? Никому. Вообще. Искусство — это то, что помогает нам ощущать себя частью этого мира.