Юрий Сапрыкин

Евгений Тенетов: Если бегло посмотреть на вашу историю, то после «Афиши» создание проекта «Полка» выглядит как внутренняя эмиграция, как будто говорите: «Не хотим слушать ни про хипстеров, ни про властителей, хотим читать Гоголя».

Юрий Сапрыкин: После того, как я перестал быть главным редактором журнала «Афиша», прошло 10 лет. За это время я, как минимум, стал старше на 10 лет. Про хипстеров не слышно ничего уже где-то лет 5. Зачем пытаться впрыгнуть в давно уехавший паровоз?

Эта история стала неактуальной не только в силу каких-то моих возрастных причин, она перестала быть актуальной вообще. Уже не существует в России бумажных журналов, которые бы отслеживали ­­­какие-либо молодежные тренды. Сайты есть, но в печатном виде нет. Это чувство, из которого выросла «Полка», разделяют многие мои бывшие коллеги. Это чувство, что есть какие-то фундаментальные культурные вещи, не сводящиеся ни к трендам, ни к текущей политической обстановке, которые для нашего поколения оказались недопоняты в силу окружающей нас быстрой и суетливой модной жизни. Эти вещи важны для человека, может, даже больше, чем модель новых кроссовок, поэтому проект «Полка», проект «Арзамас» и то, что мой коллега Алексей Мунипов делает в популяризации современной академической музыки, и журнал «Сеанс», который снова возродился в виде большого толстого очень умного журнала не только о кино, но и об искусстве вообще, и «Коммерсантъ Weekend» — это самое интересное, что есть для меня в мире отечественного медиа. Это попытка какого-то более глубоко осмысления фундаментальных культурных вещей.

Быть частью такого воображаемого семейства очень приятно. Мне кажется, что этим сейчас и стоит заниматься. Если говорить о внутренней эмиграции, то тут все довольно просто: если твой проект о русской классике, например, то это не значит, что для тебя все остальные сферы жизни закрыты. Когда я утром открываю Facebook и вижу, как Филипп Дзядко ведет репортаж из зала суда, где судят Серебренникова, вместо того, чтобы готовить лекцию на «Арзамасе», я понимаю, что он рассматривает это как свой общественный долг, как важную часть жизни. По-моему, это вполне нормальная ситуация. Вообще, людям гуманитарного труда свойственно не только сидеть в башне из слоновой кости, но и выходить из нее на улицу, и смотреть по сторонам, и принимать участие в общественной жизни. Так было в истории всегда и, наверное, всегда и будет.

Василий Ларионов: Как вы объединяете две ваши ипостаси: одного из главных знатоков хипстеров и одного из главных знатоков русской литературы?

Сапрыкин: Нет, я не являюсь ни тем, ни другим. В каждой из этих областей есть люди более профессиональные. Тем более, в русской литературе я, вообще, как очарованный странник.

Ларионов: Сводя два эти вопроса в один: кто сейчас является героем нашего времени?»

Сапрыкин: На самом деле это явление не ушло, поскольку «хипстер» в совсем буквальном переводе означает «модник». Это некоторая волна молодежной моды, которая приобрела вот такие формы. Эта волна ушла, но это не значит, что молодежной моды не существует. Если зайти на любимый мною сайт «The Flow», тематику которого очень сложно определить, мы увидим там абсолютно других людей, нежели героев пятилетней давности, но вот эта мода, которая сейчас объединяет людей от 15 до 25, они в себе воплощают русский хип-хоп, видеоблоги, уличное искусство. Это такая урбан-культура, которая в России расцвела по полной программе и стала если не мейнстримом (англ. mainstream — «основное течение»), то чем-то объединяющим для молодежи, поэтому если нужно искать героя нашего времени, то обнаружить его можно в этой молодежной среде.

В частности, в России появился канал Юрия Дудя на YouTube, где как раз он представляет всех героев поколения. Судя по количеству просмотров, люди эту тему чувствуют. Они готовы принимать этих людей в качестве самых интересных героев нашего времени, при этом Дудь выстраивает и ряд героев прошлого, из которого создалась бы какая-то новая идентичность. Это такой неожиданный взгляд, но при этом очень убедительный. И вот следить за тем, как меняется картинка прошлого не менее интересно, чем следить за героями настоящего.

Тенетов: Как вам кажется, не проходит ли сейчас размышление о значении 1990-х и 2000-х? Связано ли это с тем, что мы невольно сравниваем прошлую жизнь и то, как живем сейчас?

Сапрыкин: Про 90-е точно интересно, потому что есть, что рассказать. Одни считают, что эти года лихие, другие считают это временем свободы, однако, про 2000-е не разговаривает никто. Окей, может, немного времени прошло еще. Вот я поймал себя на мысли недавно, что никто не разговаривает про перестройку, это время будто оказалось вытесненным из коллективной памяти по каким-то странным психологическим причинам. Это время в моей личной биографии осталось самым интересным и невероятным, и оно попросту забыто: про это время нет книг, не снимаются фильмы.

Вот тут, правда, хочется позвать психоаналитика, который бы объяснил, что к чему (смеются). Мне кажется, это тоже что-то говорит о нашем времени. То, что мы не возвращаемся к этому как к части нашей истории, очень странно и очень обидно. Вот про 90-е легче говорить, поскольку после них и правда осталась такая зловещая картинка — развал и разруха. Про 80-е так не скажешь. Очевидная вещь, которая вызывает у большинства неоднозначное отношение — развал Советского Союза».

Ларионов: При этом складывается такая концепция, что нужно вернуться частично в то время и частично остаться в текущем?

Сапрыкин: Да, консенсус такой: все, что было в нашем прошлом, — все было хорошо, кроме, возможно, 90-х.

Тенетов: Хорошо, оторвемся от такого социально-политического контекста. Все-таки «Полка» — это классическое медиа или формат так называемых новых медиа?

Сапрыкин: Я не всегда чувствую, где заканчивается старое и начинается новое, но, безусловно, «Полка» — это медиа, и то, что есть на сайте проекта — скорее, дополнение к текущему ряду. При этом «Полка» — это и Telegram, и Twitter, и ВКонтакте, где тебе рассказывают немного разные вещи. «Полка» — это способ рассказа не только о русской классике, но и о сегодняшней жизни через русскую классику для людей, которым интересен такой фильтр. Сейчас все очертания этой конструкции не до конца еще видны, однако я надеюсь, что мы к ним придем, и скоро наши читатели и зрители это заметят.

Тенетов: Русская классика в общественном понимании — это скучно. Я, изучив сайт проекта, не нашел крючков, которые бы привлекали среднего читателя. Вы очень ровно и спокойно себя подаете, будто русская литература интересна сама по себе. Вы надеетесь, что аудитория имеет представление, что сам факт разговора о русской культуре — уже интересно?

Сапрыкин: Нет, конечно нет! Эта форма вопросов-ответов была придумана для того, чтобы попытаться поставить какие-то неожиданные цепляющие вопросы. Это не всегда удается, но мы к этому стремимся. У меня есть какой-то внутренний протест против популяризации, которой сейчас многие увлечены. Я думаю, что если сделать русскую классику в виде комиксов, то эта тема будет интересна аудитории, однако это отрывает от первоисточника. Все-таки хочется как-то заинтересовать, а не просто выдать людям новый способ с чем-то поиграться и получить фан (англ. fun — «веселье»), поэтому мы себя бьем по рукам, когда хочется начать делать что-то веселенькое. Мне кажется, что баланс, безусловно, существует.

Ларионов: Вы постоянно повторяете, что «Полка» — это не замена школьной литературной программы. А вот как все же реагируют на проект школьники и учителя?

Сапрыкин: Мы анализировали реакцию учителей. Не первый раз использую эту формулировку, что учителя у нас замечательные, а система образования — так себе. Учителям очень часто приходится своей эрудицией и харизмой лечить недостатки или закрывать дыры в этой несовершенной системе. Кому-то это удается, кому-то нет. Когда общаемся отдельно с учителем, то ему «Полка» нравится, а вот когда приходим на съезд учителей, то первый вопрос, который возникает: «А как мы это впишем в часовой план?»

Это ужасно прозвучит, но школьный курс литературы нацелен на что угодно, но не на то, чтобы человеку было интересно читать. Когда мы себя уговариваем, что люди в 16 лет должны прочитать четыре тома «Войны и мира», а потом делаем вид, что они их прочитали, то это какой-то тотальный обман. То, что школа годами объясняет про эти тексты, не всегда те самые формулировки, которые способны вызвать интерес. Сейчас существует огромная индустрия, которая позволяет эти книги не читать, а просто фиксировать краткое содержание и пересказы. Если это происходит, значит что-то не так.

Тенетов: Когда я впервые открыл «Полку», мне сразу бросилось в глаза обилие обэриутов. Вы решили обэриутов ввести в классическую русскую литературу?

Сапрыкин: Этот список составлялся таким коллективным голосованием, и, что попало, то попало. Дальше уже можно судить, как изменяется представление о каноне и о классике. Дальше, когда мы начали писать первые статьи, когда можно было брать все, что интересно, мы схватились за Вагинова и Хармса, поэтому на старте их очень много. Дальше баланс наладится, но если говорить о каком-то переосмыслении канона, то туда за время жизни нашего поколения въехал этот пласт обэриутской или находящейся рядом модернистской литературы.

Ларионов: А кто из современников может въехать в этот пласт?

Сапрыкин: Сорокин!

Ларионов: Насколько я помню, самое позднее произведение из имеющихся на «Полке» — это пелевинский роман «Чапаев и пустота».

Сапрыкин: Мне кажется, что «Чапаев и пустота» — это такая поколенческая вещь. Люди от 40 лет, которых мы опрашивали, отмечали это важным моментом, этапным произведением 90-х. Я не уверен, что через 10 лет подобное голосование принесет те же результаты, но про Сорокина я уверен. Вообще, интересно, что почти любое большое русское произведение в момент своего возникновения выглядит чем-то непонятным, неуместным. Если исходить из этой логики, что ты должен открыть какое-то совсем новое поле, которое, мне кажется, вообще непонятно в этот момент, ты должен сделать что-то, что в литературе никто не делал и что будет достаточно цельным и убедительным, чтобы за этим пошла своя традиция. Это, безусловно, сделал Саша Соколов, это, безусловно, сделал Венедикт Ерофеев. Мне кажется, что и у Людмилы Петрушевской есть свой язык и своя тема, свой способ описания реальности».

Тенетов: Какие ваши прогнозы относительно того, как будут развиваться медиа?

Сапрыкин: Мне кажется, что будет все. Всего станет, может быть, меньше, а в России тем более не будет 20 общенациональных ежедневных газет, а будут 2-3. Не будет такого обилия глянцевых журналов. Будет больше всего, что можно читать с телефона. Будет больше разных движущихся картинок. А когда эти картинки переползут в трехмерный формат, то, вообще, страшно подумать, что начнется, а это все случится в течение 5-10 лет. Я не берусь сказать, что что-то из этого точно отомрет. Когда мне в руки попадает журнал «Сеанс» такой, какой он есть, то кажется, что это ­какая-то архаичная вещь, которая не может существовать. Шанс, что я из него много чего дочитаю до конца, гораздо больше, чем, если бы я читал на сайте просто потому, что у тебя есть особые тактильные отношения с этим объектом и другая степень внимания, которое он от тебя требует.

Ларионов: Вы сейчас говорите с точки зрения технологий и интерфейса, а вот как быть с контентом? Как долго будет длиться эта эпоха?

Сапрыкин: Всегда. Закончится она только тогда, когда кто-нибудь шарахнет по ядерной кнопке, начитавшись Твиттера какого-нибудь президента (смеются). Я не понимаю, что с этим делать. Никакие приемы информационной гигиены не работают, если существует на свете человек, у которого в руках одновременно и Твиттер, и ядерная кнопка.

Если серьезно, то это все информационный поток, который что-то делает с человеческим восприятием и психикой, вызывает очень сильные эмоции. Каждый отфильтровывает только те сообщения, которые ему интересны и определяют его позицию. Не очень понятно, можно ли исправить этот эффект каким-то легким конфигурированием правил, но при этом отдельно есть поток и большие медийные достижения, которые с этим потоком не сливаются. Дудь стал Дудем не потому, что он разговаривает с самыми интересными людьми, а потому, что за ним стоит новая эмоция — бодрый, в меру злой, честный, но все-таки патриотизм. Дудь — это для того, кто Россию любит, но любит в ней не какие-то фальшивые навязанные телевизором ценности, а вот то, чем хочется гордиться.

Если говорить про «Медузу», то это издание, которое создает ощущение, что вот этот огромный новостной поток легко разбить на понятные кванты, быстро объяснить в этом потоке все, что непонятно, что в этом есть много вещей тяжелых и трагических, но вместе с тем много легких и забавных, и что все это в конечном счете можно свести к вектору движения за справедливость. Это не простой какой-то непонятный хаос. И «Медуза» этим покупает. Эти новые эмоции и создают какие-то настоящие медийные успехи».