Игорь Бутман

Евгений Тенетов: Игорь Михайлович, в прошлом году, по-моему, получил «Оскар» фильм «Ла-Ла Ленд». Там красной нитью идет тема о том, что джаз нужно спасать. Как вы считаете, насколько это оправдано, и умирает ли джаз? И может ли он вообще умереть?

Игорь Бутман: Никакое искусство не может умереть. Еще в свое время песня была «Рок-н-ролл мертв», помните кто пел?

Евгений: Борис Гребенщиков — на альбоме «Радио Африка», вы, по-моему, на этом альбоме даже играли на саксофоне.

Игорь: «Было дело. «Ла-ла Ленд» — хорошо снятая картина, получившая призы, но только джаз спасать не надо. У джаза миллионы поклонников, у джаза есть свои праздники, фестивали, Международный день джаза. В этом году, кстати, Петербург — столица мирового джаза. Главный концерт с участием посла ЮНЕСКО Херби Хэнкока пройдет в Петербурге.

Так что спасать не надо, но требуется обратить на него больше внимания. Особенно в нашей стране. Городским и федеральным властям, меценатам, спонсорам. Музыканты появляются, интересные, молодые. У стариков еще остался порох в пороховницах, это заметно по архангельскому бэнду Тима Дорофеева, который вышел в финал шоу канала «Культура» «Четыре на четыре». Борются наравне с молодежью и с академическими, фольклорными, народными, и ансамблями старинной музыки: там были абсолютно разные по стилю музыканты. Я счел важным поддержать архангельских джазменов. Джаз надо поддерживать, а не спасать.

Евгений: Помните, у Бродского есть такая строчка: «Хуже порчи и лишая — мыслей западных зараза. Пой, гармошка, заглушая саксофон — исчадье джаза». Понятно, что это ирония над советским кондовым восприятием джаза в то время, но, как вам кажется, сегодня джаз имеет такой флер свободы, недоступного чего-то, полузапрещенного?

Игорь: Нет. Запрещенного — точно нет. А вот свободу, конечно, символизирует по-прежнему! Вообще, вся музыка, все искусство принадлежит только свободным людям. Потому что несвободный человек не откроет своей души для восприятия живого и нового. Хотя иногда в прессе, на телевидении идут какие-то передачи о том, что американская пропаганда использовала джаз для борьбы с СССР в 1960-х годах… Дескать, это было намеренное впрыскивание. Ребята! Ну было же тогда и рок-н-ролльное впрыскивание, и было киновпрыскивание, и литературное, ну что вы…

Евгений: Архангельск — портовый город, мы, как никто, это знаем прекрасно. Моряки привозили пластинки, джинсы…

Игорь: Конечно. Кстати, многие советские исполнители джаза не дотягивали до американского уровня чисто технически даже. Порой, действительно, эти звуки могли вызвать раздражение и не только у «соответствующих органов», потому что это все преподносилось еще и как свобода. То есть, когда художественный уровень слабый, привлечь на свою сторону очень сложно. Хочется спросить: «Так вот он какой, ваш джаз. Ваша свобода?» Это что, получается, джаз плохой? Нет. Почему, когда играют хорошо — полный зал, а, если тот, кто играет без энергетики, без изюминки, играет в полупустом зале и потом сетует, вот, мол, у нас джаз народ не любит.

Евгений: У среднего человека — восприятие джаза как некой сложной музыки. Не отдохнешь…

Игорь: Значит, чуть-чуть рано услышали сложный хороший джаз или не в том качестве его услышали. Ведь много музыки писалось и классической, и академической, тысячи произведений… Но выжили-то единичные… Музыка прошла через фильтр человеческого восприятия и осталась.

Евгений: В Америке и в России разное восприятие джаза? Вы же жили почти десять лет в Америке.

Игорь: Сейчас подровнялись, но аудитория у нас более молодая. Как-то в Вашингтоне зашли в «Кеннеди-центр» — выступал мастер Гарри Барт. В зале ну очень пожилые люди сидели. А у нас на концерты и в джаз-клуб приходят даже двадцатилетние молодые люди с девушками, слушают, внимают. Слава Богу, у нас на телевидении не стесняются показывать джаз. Какие-то джазовые музыканты становятся известны и популярны, все-таки что-то хорошее происходит.

Евгений: Оглядываясь на ваш путь, заметно, что вы всегда экспериментировали, сотрудничали с разными и по стилю, и по восприятию музыкантами: Курехин, Пономарева, Волков, Гребенщиков и Голощекин, и я сейчас говорю только про русских. Вам интересна какая-то живая смесь?

Игорь: Конечно! В «Аквариум», скажем, я попал благодаря Сергею Курехину. Он был интереснейшим человеком, талантливым, необычным, веселым, добрым. Я восхищался Сергеем, когда он играл. Мне это было сложно, но очень нравилась энергетика. Тогда я был чуть ли не единственным молодым соображающим саксофонистом в Ленинграде. Остальные ребята, которые его окружали, были технически слабенькими. Иногда он приглашал Сергея Летова. Но Сережа, хоть и очень эмоциональный, очень агрессивный, но быстро сдувался: его хватало где-то на полминуты, на минуту… А у меня была, так сказать, хоккейная закваска, поэтому я мог играть гораздо дольше, дыхалки хватало. Мне было интересно с ними, я стал изучать историю джаза, смотреть, слушать «Голос Америки», где-то диски доставал и переписывал.

Поэтому мне было интересно и поэкспериментировать, и мне нравилась группа «Deep Purple», к которой даже с появлением джаза у меня не прошла любовь. Появился стиль джаз-рок, в котором играли Майкл Брекер, Майлз Дэвис. Это тоже на меня повлияло. Я очень много занимался, я по натуре перфекционист, и верил, что стану очень известным джазовым музыкантом.

Евгений: А как в начале 80-х годов, казалось бы, «железный занавес», можно мечтать о славе джазового музыканта в СССР?

Игорь: Был пример Давида Голощекина — он был звездой. Потом я стал ходить на концерты группы «Аллегро». Я тогда еще ничего не знал, был молодым питерским снобом. И когда мне сказали, что приезжают к нам две московские команды, а в Петербурге всегда к Москве отношение несколько завистливо-снобистское.

Я пришел на концерт: «Ну, давайте, москвичи, удивляйте меня». А я уже был тогда поклонником и «Weather Report», и Чика Кории, и Херби Хэнкока. Ансамбль «Аллегро» играет первый аккорд, и все, меня сразу же сражает наповал новыми звуками. Вышел Герман Лукьянов, тоже произвел на меня огромное впечатление. Музыканты играли по-другому, другой уровень исполнения.

И я увидел в зале, отвечая на ваш вопрос, что много людей, все аплодируют, мы стали ходить на концерты, начались филармонические концерты, то есть я видел, что какая-то жизнь джазовая происходит. И я понял, у таких людей, как Леонид Чижик, группа «Аллегро», группа «Каданс», оркестр Лундстрема, Голощекин, всегда есть работа и своя аудитория, они уже стали знамениты. Кто-то даже за границу ездил…

Евгений: Вот вы в 1987-м году решили этот вопрос для себя на девять лет. Девять лет прожили в Соединенных Штатах… И, насколько я понимаю, у вас гражданство двойное сейчас. Я спрошу не о том, что вас подвигло уехать, а, что заставило вернуться? Вы находились в центре джазовой жизни, в сердце джаза, что заставило вернуться в Россию, где все хотят балалаечников?

Игорь: Ну, во-первых, не все хотят балалаечников, все шло у нас достаточно интересным направлением развития эстрадной музыки, но она все равно соскочила на другую колею. В итоге у нас осталась незабвенная наша Алла Борисовна Пугачева и все остальные люди, дай Бог им всем здоровья. Но и появилась большая волна новых ансамблей.

Что подвигло? Во-первых, обстоятельства. Мы думаем, это мы все делаем, а на самом деле кто-то нас ведет. Первые пять лет меня вообще не было в стране, потом, когда я приехал в первый раз, появились друзья, у которых был бизнес с Нью-Йорком, они говорят: «Игорь, если ты захочешь еще приехать с какими-нибудь творческими идеями, то мы тебя поддержим». Я один раз приехал, второй раз приехал… И стал жить на две страны. Потом я встретил девушку, с которой стал встречаться. Когда мы решили с ней соединить наши судьбы, ей не дали визу. У нас рождается ребенок, и я постепенно понимаю, что я уже не могу туда-сюда летать, потому что я хочу быть с семьей.

И начинается интересная плодотворная жизнь. Творческая и организаторская, и человеческая, и, в общем-то, всё, чего не было у меня до этого в Советском Союзе, все появилось в России. Появились концерты, фестивали, друзья, компании стали поддерживать мои проекты как российские, так и зарубежные. Это все не так, конечно, просто, огромная была работа, но стало получаться. Я не терял связь с Америкой, ездил на гастроли, никто не замечал, что меня нет в Нью-Йорке… Ну, а здесь уже все закрутилось, появился джаз-клуб, оркестр, мысль о том, чтобы вернуться в Нью-Йорк, ушла. Ради чего? У меня здесь полная свобода. Еще и без всякого «доверенного лица», без всякой «Единой России», без игры в хоккей с президентом, все было нормально.

И тот же самый хоккей у меня начался с 94-го года, когда мой друг Слава Фетисов, ему нужно было «пушечное мясо» для игры. Пока не приехали все звезды из ВХЛ на этот летний турнир, я играл с Фетисовым. Потом через какое-то время меня мой товарищ Полянский позвал поиграть с ними. Он подумал, что я плохо играю, и отдал меня в другую команду. А я там забил голов восемь. Ну и все стало на свои места. Наш президент основал «Ночную лигу» и сам стал играть. Еще я вспоминаю джазовый концерт, который сделал Владимир Владимирович в 2000-м году для Билла Клинтона, где мы выступили очень удачно и получили высокую оценку Билла Клинтона, который с тех пор говорит, что лучший джазмен мира — это Игорь Бутман.

Евгений: Скажите, как вам кажется, насколько художник может быть близок к власти?»

Игорь: Конечно, здорово иметь для продвижения в друзьях сильных мира сего. Ради чего я все это делаю? У нас власть выбрана народом. И я должен уважать тех людей, которые сделали свой выбор, их большая часть. Что же, я должен высказывать свое недовольство различными неудачами нашими? Давайте обращать внимание на удачи, которые у нас есть, и, что мы, каждый сам, можем сделать для того, чтобы было лучше. Ну вот мы должны сделать хорошее интервью, ваша задача — сделать так, чтобы ваш подопечный высказался на самые интересные моменты, которые интересуют и читателя, вот давайте его сделаем.

Евгений: То есть для вас это органично? Когда в 82-ом году вы с Курехиным записывались, вам же не хотелось с Брежневым играть в хоккей, правда?

Игорь: Я не хотел вступать в партию коммунистическую ради карьеры. То есть я чувствовал, что если я вступлю в партию, то это ради карьеры. А в «Единую Россию» я хотел вступить… Но сначала я хотел сделать карьеру и стать великим музыкантом, а потом уже решать. Я не хотел делать карьеру в Советском Союзе. Хотел сделать мировую карьеру».

Евгений: Но ведь тогда же вам эта идеология, эта обстановка, эта вся фразеология, вам же она претила?

Игорь: Да, конечно!

Евгений: А сейчас нет? Это разное?

Игорь: Ну, конечно, это же надо быть необъективным человеком, чтобы сказать, что это одно и то же. Да, правящая партия, согласен. Но это же не тоталитаризм коммунистической партии! Сейчас для нас США — коллега и партнер и, конечно, соперник. Но в Штатах думают, что у нас до сих пор коммунизм остался… У нас нету коммунизма! У нас свобода, капитализм, хороший или плохой, какой есть! Но он наш! И полная свобода.

Сейчас много говорят про дело Серебренникова… Я не хочу вдаваться в подробности, я надеюсь, что этот человек не замешан ни в чем, суд разберется, и все будет нормально. Но, когда художник, выступает против власти, хотя при этом берет деньги у этой власти, это странно. Мы, как художники, должны показать перспективу, показать позитив. Мы должны показать, что мы, русские джазовые музыканты, можем быть не хуже афроамериканцев. При всей той идеологии, которая была, при всей той предвзятости и стереотипе о русских музыкантах мы должны стать частью мирового культурного пространства.

Евгений: Часто обсуждается, должно ли государство поддерживать культуру или даже содержать? Должна ли культурная сфера быть государственной?

Игорь: Это хороший вопрос, и его надо объяснять. Когда я первый раз пришел просить статус государственного оркестра в Министерство культуры, мне отказали. А у меня же оркестр был несколько лет, мы ездили в Америку, выступали, гремели, диски, большие аудитории, успех. Тогдашний министр культуры Александр Авдеев мне сказал: «Игорь, ты хочешь, чтобы я у одного оркестра забрал и отдал деньги тебе?» Потом был Михаил Швыдкой. Я к нему пришел. Он очень позитивно был настроен, но тоже не смог нам помочь. Потом я уже поехал к Юрию Лужкову, который определил нам льготную аренду для помещения, где мы стали репетировать, на свои заработанные деньги мы его отремонтировали, но опять сказали, что денег нет.

Когда был вопрос, сколько мы зарабатываем, мы, как советские люди, сказали, что мы очень талантливы, но зарабатываем мало, поэтому, чтобы содержать замечательный оркестр и чтоб музыканты не разбежались, нам нужны государственные деньги. Они говорят: «Нам это неинтересно». Я удивился и так и не понял.

Потом стал мэром Сергей Собянин. Естественно, я иду к нему. И Сергей Семенович все-таки нашел время оценить наше искусство и попросил экономический блок проработать вопрос с нами. Но «экономисты» опять все задробили. Я на них кричал: «Вы мне объясните. Вот вы мне даете десять миллионов рублей в год. Я заработал восемь миллионов. Значит, вы мне даете два миллиона?» Они говорят: «Нет. Мы вам даем десять миллионов. И если вы заработали восемь миллионов, то вот 18 миллионов — это ваш бюджет. И, если мы даем вам десять, а вы заработали один миллион, это у вас бюджет 11 миллионов, это плохо. Получается, вы ничего не делаете. То есть вы должны искать работу сами. А, если вы зарабатываете десять миллионов, и мы вам даем десять миллионов, это, вообще, идеально». Я говорю: «Так мы заработаем». В итоге так и договорились. И что вы скажете, что мы на госсодержании?

Евгений: Культуру очень часто финансируют по остаточному принципу. Это правильно, как вам кажется?

Игорь: Есть люди, которые скажут: «А зачем ее, вообще, финансировать?» Вот, например, российское кино получает государственные деньги, тот же Звягинцев. Разве его фильмы продвигают имидж страны в мире? Я не говорю, что они плохие, нет. Просто тогда почему они должны сниматься на госсчет? Вот взять фильм «Три билборда на границе Эббинга, Миссури» и взять фильм Звягинцева любой. Давайте сравним. Там  — безысходка, и тут — безысходка. Там — счастливый конец, у нас как была безысходка в начале, так безысходка и осталась. Вот и все.

Евгений: Вы за хэппи-энд?

Игорь: Да! Я хочу, чтобы все было хэппи! То, что мы видим грязь на улице — это ужасно! Но вы покажите, как ее убрать. Вы вдохновите людей на то, чтобы убрать. Давайте поверим в нашего человека.