Алексей Уминский

Евгений Тенетов:  Отец Алексей, трагедия в Кемерово потрясла людей по всей стране, у нас в Архангельске люди искренне, не по какому-то распоряжению возлагали цветы, но про себя люди спрашивали: где в такие моменты находится Бог? Почему принесены в жертву дети, а развращённые чиновники продолжают сидеть в своих креслах, и всё только выливается в штатные проверки пожарной безопасности? В целом ничего не меняется, и перспективы не просматриваются. Что в душах людей, которые потеряли семьи? Как им теперь искать Бога?

Алексей Уминский: Вопрос один из самых острых и, может быть, даже тупиковых. В первую очередь всегда страдает самое незащищённое, начиная с самого человека. Человек испытывает страдание только тогда, когда у него появилась какая-то незащищённая область, когда там нет бетонных конструкций, когда там есть пространство, доступное для боли. Человек становится человеком только тогда, когда он может не только испытывать живую боль, но и отзываться на эту боль.

Это не ответ на вопрос, ответа у меня не будет. Не ждите. Но подумать об этом важно и думать об этом хочется именно потому, что ты понимаешь, что это случается в мире всегда, что мир постоянно в этой боли существует. В этом нет ничего удивительного, удивительно бывает только тогда, когда эта боль касается тебя. Ты живешь в мире страданий, несправедливости, и, конечно, эта боль касается самого незащищённого, например детей, которые не могут нести ответственность. Это не значит, что у Бога нет наказаний, они есть, но это наказание должно кого-то чему-то научить. Оно может быть обращено лично ко мне, тогда я это наказание приму, пойму и, может быть, что-то в своей жизни исправлю. Поэтому катастрофы не могут быть божественным наказанием, эта идея сразу не состоятельна. В этом наказании нет никакого исцеляющего смысла.

Евгений Евгений Тенетов:  Может, хотелось исцелить чиновников таким жертвоприношением?

Алексей Уминский: Мы не можем думать о Боге как о неразумном существе. Мы же понимаем, что чиновника этим исцелить нельзя. Поэтому такую идею я отметаю сразу. Единственное, что может быть понятно, почему так происходит, потому что человек в свою жизнь не пускает Бога.

Владимир Познер всегда очень резко ставит этот вопрос, когда его спрашивают: «Что бы вы сказали Богу?», а он отвечает: «Я бы сказал: как тебе не стыдно, почему ты не вмешался, не был там, где эти дети гибли?» И тут возникает вопрос: готов ли я к таким вещам, когда Бог будет вмешиваться в мою жизнь? Так большинство из нас рассуждает: то есть я не даю Богу вмешиваться в мою жизнь, но возмущаюсь, когда он не вмешался в пожар.

Когда дело касается меня, то я не хочу, чтобы в мою жизнь вмешивались ни человек, ни Бог. Человек имеет право на эту свободу, потому что она дарована ему Богом, если я хочу жить в ней, то я свободой не поделюсь даже с самим Богом. Если Бог дарует свободу, значит, это правила игры, которые устанавливает сам Бог, и которые он не нарушает. А закон такой: человек создан свободно, и, если я хочу, чтобы Бог был в моей жизни, то я только сам могу его пустить. Каков человек, таково и всё человечество, поэтому за эту жизнь мы сами взяли на себя ответственность. А, если впустим Бога, то пространство будет наполнено его приходом, и появится возможностью действовать по его заповедям, по его правилам. Мы взяли такую ответственность, но не справляемся с ней. У нас не работает пожарная сигнализация, у нас заблокированы двери, у нас пожарные приходят без средств защиты, и мы говорим Богу: где ты был? Почему не сделал нашу работу? Я думаю, что Бог как раз с детьми в тот момент. Мы не знаем, как, но, я уверен, что там, где случается горе, беда, несчастье, Бог всегда разделяет наше несчастье, потому что мы в него верим. Мы сами взвалили на себя ответственность за этот мир, и каждый раз, когда мы делаем маленькое зло, это маленькое зло от нескольких миллиардов человек, и однажды оно взрывается.

Василий Ларионов: Отец Алексей, если мы говорим про церковь как институт общества, то должна ли она быть со своей нацией, со своим народом?

Алексей Уминский: Насколько мне известно, если мы говорим про Кемерово, то священники сразу приехали туда. Они помогали семьям, они утешали, они разделяли горе, тем самым делая многое. Принимали на себя удар первых вопросов, они утешали, и сам Епископ Кемеровский приехал и помогал семьям.

Василий Ларионов: Должна ли быть эта работа непубличной, или церковь должна говорить, что она делает, для того чтобы у людей не появлялись вопросы, где она была в этот момент?

Алексей Уминский: Как раз о трагедии я узнал из СМИ: было очень много публикаций на сайте «Православие и мир». Есть и другие темы, которые удивили, как освещаются события в России. Например, меньше месяца назад, в Прощёное воскресенье в Кизляре террорист расстрелял людей у православной церкви. Он убил пятерых женщин, просто в упор стрелял по людям. Большинство людей нашей страны об этом не знают ничего, потому что это событие никак не освещалось в прессе. Понимаете, какого масштаба это событие? Мы все знаем, что случилось во французском супермаркете, мы все знаем о подвиге французского жандарма, но об этом трагическом событии, которое произошло в нашей стране, с нашим народом, не знает почти никто.

Василий Ларионов: А может, это сознательно? Зачем разжигать конфликт между православием и исламом, здесь же очевидно возникает такой вопрос?

Алексей Уминский: Я не могу представить, чтобы такое замалчивание произошло в другой стране. Православные СМИ, конечно, рассказали об этой трагедии, показали, как мусульмане несли венки, как пять тысяч жителей Кизляра приняли участие в прощании, как все мусульманские общины откликнулись. Но в первых строчках Яндекса это не стояло.

Евгений Тенетов:  Мы находимся в здании бывшей лютеранской церкви, каково ваше отношение к возвращению церковных зданий, церковного имущества, которое было национализировано в советское время? У нас в Архангельске этот вопрос тоже существует, как и в любом городе. Но иногда позиция церкви кажется несколько циничной.

Алексей Уминский: Почему? Мне кажется, что к этому надо отнестись как к совершенно нормальному явлению. Это было просто изъятие, насильственный отъём имущества государством у церкви. Если мы говорим о восстановлении какой-то исторической справедливости, то мы не обойдём этот вопрос молчанием. Если это принадлежало церкви, то надо вернуть, это нормально, справедливо и естественно. Если здание было разрушено людьми, которые его не хранили, значит, восстановите и верните в прежнем виде. Если эта недвижимость, послужит возможностью церкви, например, не бегать за крупным бизнесом, выклянчивая спонсорские деньги, и не брать деньги от государства, то дайте возможность церкви пользоваться своим имуществом так, чтобы она сама свою экономику создавала, сдавая помещения в аренду, что в этом плохого? Почему это могут делать все, но, когда дело касается церкви, то это мыслится безнравственно? Вопрос только в том, готова ли церковь сегодня по-настоящему принять эти здания.

Конечно, здесь заложена определённая конфликтность. С одной стороны, есть понятие исторической справедливости, но мы видим, что в одном здании больница, в другом — музей, в третьем — школа. Это уже конфликт интересов тех людей, которые работают, учатся, живут. Здесь, мне кажется, церкви нужно быть предельно тактичной, важно понять, насколько необходимо идти на конфликт ради этого здания. Главное — это не право на здание, а мир общественный. Если есть возможность избежать конфликта, надо терпеливо ждать, найти компромисс, идти долгим мирным путём.

Василий Ларионов: Возможно, сейчас один из самых сложных периодов в истории человечества. Вспомнить всю историю ХХ века: мировые войны и масса претензий к православной и католической церкви, связанных с тем, что они не предотвратили кровопролития.

Алексей Уминский: Да, огромная ответственность христианства, как и всей мировой культуры, за события ХХ века.

Василий Ларионов: Сейчас мы слышим только нагнетание агрессии в информационном поле, а голоса церкви мы не слышим.

Алексей Уминский: А его сейчас просто нет. Это как комплекс человека, а вдруг что-нибудь не то скажешь или не так поймут, а вдруг будет хуже? Лучше пересидеть и посмотреть со стороны, а потом сказать: «мы тоже хотели это сказать». Мы всё время немножечко отстаём.

Василий Ларионов: Здесь же, очевидно, вопрос войны и мира, черного и белого…

Алексей Уминский: В последнее время война перестала быть трагичным понятием, мы всё время оборачиваемся к войне как к победе, а не как к трагедии. Мир забыл, что война — это грех, это несчастье, это отступление человека от Бога, что любая война — это катастрофа, после которой человечество может не оправиться никогда. Поэтому после всех призывов про наши ракеты становится страшно. Надо думать о словах и о их последствиях. Надо говорить «нет» войне! Политики должны идти путём любого мирного диалога.

Евгений Тенетов: Мы видим, как священники освящают ракеты и автоматы…

Алексей Уминский: Всякое оружие от этого святым всё равно не становится. А такие священники просто не понимают своего предназначения.

Евгений Тенетов: А каковы сейчас отношения у РПЦ с католической сестрой?

Алексей Уминский: Да плохие отношения, практически их нет никаких.

Евгений Тенетов: Я не знаю, смотрели ли вы фильм «Молодой папа» и, наверное, помните анекдотическую ситуацию, где встречается Папа с Патриархом?

Алексей Уминский: Да, это конечно карикатура. В Гаване была встреча Папы с Патриархом, она сыграла важную роль в нормализации отношений, с другой стороны, она многих людей из РПЦ возмутила. У нас же исторически сложилось, что католики — главные враги. Многим легче жить, когда есть какие-то враги, иначе зачем ты живёшь. Христианство действительно очень сильно разделено, и эти болевые точки разделения доходят иногда до классовой вражды. Однако, католики и православные осуществляют множество совместных проектов, например, помощь бездомным, вопросы семьи, потому что это общие проблемы. Пока эти дела незаметны, но они существуют. Существуют не на уровне каких-то встреч, решений, а на уровне человеческом. И мне кажется, это лучше всего, когда люди начинают потихонечку друг друга узнавать.

Василий Ларионов: Отец Алексей, в современном мире возможно быть священнослужителем тогда, когда авторитет церкви не абсолютен, когда многие люди имеют свои скептические и иногда очень радикальные взгляды. Сложно быть священником?

Алексей Уминский: Священство — особый мир, который предлагает очень серьёзное личностное общение с огромным количеством разных людей, а с другой стороны — это жизнь на виду, которая тоже несёт высокую степень ответственности. Очень большое напряжение — всегда быть на виду, не можешь себе позволить спеть «Мурку», отдыхая на берегу реки, это всегда надо делать под «ракитовым кустом», когда тебя никто не видит, только в этом сложность. А так, мы живём в XXI веке, и от этого священнику должно быть только легче, он освобождается от ненужных вещей, например, от освящения кулича и яиц, потому что это не нужно делать священнику, зачем? Это ничего не даёт для духовной жизни. Священнику останется только служить божественную литургию и проповедовать Христа, то, чем он должен заниматься, а всякая ерунда, типа освящения машин, квартир, ракет, памятников — это безумие, такое ощущение, что священники только этих обязанностей придерживаются. Сейчас вера — это очень личное дело.

Евгений Тенетов: Есть такое мнение, что церковь поддерживает самые консервативные начинания, движения, то есть она такое прибежище для ортодоксов.

Алексей Уминский: Церковь, вообще, традиционный и консервативный институт, сложившийся в обществе. Церковь хранит многие вещи, которые должны быть неизменными: священное писание, священные предания, истины богословские. Консерватизм сам по себе присущ церкви. Другое дело, что к консервативному сознанию примешиваются архетипы мышления. До сих пор существует мышление, что если яблоко освящено, то это уже не просто яблоко, и если ты его съел, то огрызок выбрасывать в помойку ты не можешь, ты должен его закопать, оно же священное. И очень многие люди этому подвержены: они хранят огрызки, скорлупу от яиц — это же сумасшедший дом. Вот такие крайние элементы консерватизма в сознании.

Если церковь консервативна, то это не значит, что в этом консерватизме нет разумности. Для меня консерватизм — нормальное явление, я сам консерватор. Но есть фундаментализм, есть фанатизм или либерализм как поиск новых свободных форм, который уходит в извращённое состояние. Церковь часто начинает болеть церковным консерватизмом, и это начинает тормозить церковь, как корабль, который долго плывёт и обрастает водорослями и моллюсками, а потом теряет свой ход. Церковь — это церковный корабль, который идёт по волнам житейского моря, он нуждается в подобных очистках, чтобы продолжалось движение. +