Лилия Славинская: «Я люблю начинать жизнь сначала»

Мы прогуливаемся по городу, отошли от центра и вязнем в снежной каше, вдруг она озирается и останавливается у наших покосившихся деревянных бараков, по-детски, с придыханием говорит: «Как красиво!» Она улыбается нашим морозам, она слушает других и делится сама. Ее пытливость, любопытство, доброта покоряют, а опыт вдохновляет. Потому что за всей этой красотой человеческой натуры — жизнь, полная силы духа и стечений обстоятельств, в которую вряд ли поверит даже голливудский режиссер.

Лилия, вы стали художником уже достаточно во взрослом возрасте и поменяли свою профессию, изменив свое направление жизни. Прямо так, как сейчас модно — искать себя. Но в советское время это был, скорее, из ряда вон выходящий случай. Как это произошло?

Это удивительная и долгая история. Я была спортсменом, причем очень активным, даже стала чемпионкой Казахстана в юношеских соревнованиях по гребле на байдарках. К слову, наверное, из-за этого я всю жизнь чувствую себя хорошо в экстремальных условиях в разных путешествиях. Представьте, в Казахстане резко континентальный климат. Там может быть минус 50 градусов, а может и плюс 50. Мы гребли, даже когда было очень холодно, помню, гребешь, а у тебя на плечах ледяные шапки. Но я была сумасшедшим человеком: в любую погоду — ветер, дождь, — я все равно шла свои 14 км. Я очень много участвовала во всесоюзных соревнованиях, стала мастером спорта, добилась многого. Но сорвала связки в правом плече, и все — дорога в спорт была закрыта, теперь могла работать только тренером. Но я решила повернуть свою жизнь, мне хотелось делать что-то интересное — я поступила в институт. Стала преподавателем французского и немецкого языков, пошла учителем в школу и была действительно передовым педагогом, меня очень ценили в школе. И вот однажды меня приглашает художник, который работал в нашей школе, и просит попозировать немного для портрета. Я пошла в мастерскую и стала наблюдать, как он пишет мой портрет. Меня увлек этот процесс. И в какой-то момент я попросила у него старые кисти и краски. Захотелось мне попробовать что-то написать. По дороге домой я зашла в магазин и купила красного окуня на ужин, а у него, знаете, такие огромные глаза, и сам он красного цвета — очень живописный. Я забрала детей из детского сада, пришла, поставила лестницу, смонтировала подобие этюдника и с лету написала натюрморт с окунем. И так дальше — в течение недели я написала большой пейзаж, несколько портретов, рисовала прямо на кухонной доске, потому что у меня уже не было никаких материалов. Мне лишь бы рисовать. Я принесла эти работы своему другу реставратору, чтобы посмотреть, оценить. И он говорит: «Ты знаешь, это очень даже хорошо». И в этот самый момент к нему зашел тот самый художник, который меня писал, в компании с известным художником Иваном Львовичем Бруни. И Иван Львович сразу спросил: «Кто это написал? Я бы никогда в жизни так не написал!» Мой друг показывает на меня. И вот представляете, каково было удивление художника, который писал мой портрет, когда он увидел меня саму в роли художника. С этого все и началось, Иван Львович Бруни потребовал, чтобы меня взяли в мастерскую. Я стала как-то писать, через какое-то время он опять приехал из Москвы и сказал: «Лиля, тебе, кроме как писать картины, ничего в жизни делать нельзя, тебе надо все бросить».

И вы решились?

Да! Благо муж меня поддержал. Я пришла к директору школы, он тогда так кричал! Не хотел меня отпускать, считал мой поступок безрассудным. А я ушла в неизвестность, пошла в художественную школу сидеть вместе с детьми и рисовать. Потом у художника-графика Страхова в мастерской готовилась к поступлению в институт в Москве. Я просто как сумасшедшая начала готовиться, ведь я не прошла ни художественную школу, ни училище, а должна была сразу в институт поступить. Вы понимаете, что это такое? И тебе уже 26 лет, и еще и дети, и семья… и вообще все в порядке. Другая женщина скажет: ну что еще тебе надо? А мне надо было. И я поступила! Мы жили тогда в Калуге, надо было в пять часов утра встать, сесть на электричку, четыре часа ехать в Москву — без туалета, в холодной электричке, без всяких кафе и ресторанов. Потом целый день работать. Я занималась порой до 11 вечера, садилась на поезд, приезжала в четыре часа утра, собирала ребенка в школу и опять в путь. И так пять лет я постоянно ездила и училась.

Это наверное очень тяжело физически и психологически. Срывы были у вас?

Никогда не было. А было состояние счастья! Оно и сейчас у меня есть в любых условиях. Я воспринимаю любые трудности как должно и к этому отношусь нормально. Надо просто их преодолеть, а не рвать на себе волосы — мало ли что в жизни происходит! Да еще и всякие ситуации в жизни бывают. Я выучилась, стала преподавать в школе в совхозе. А это опять семь километров пешком. У меня всегда была какая-то преданность делу, любому. Четыре года я преподавала детям и взрослым народную хлудневскую глиняную игрушку, которую, опять же, сама откопала. Нашла женщин-мастериц, поехала к ним в деревню, научилась находить глину, обрабатывать ее вручную, делать игрушки. Я понимала, что если я это не возьму, то эта традиция погибнет. Но меня вдруг обвинили, что я занимаюсь плагиатом. Против меня началась жуткая травля, было очень тяжело… Меня травили и радио, и телевидение, и газеты. Все было сложно, и это заставило меня ­уехать из Калуги, приехать в Москву и опять начать новую жизнь…

В Москве вы открыли первую частную галерею…

Реализована эта идея была совместными усилиями с Эдмондом Розенфельдом, музыкантом и любителем искусства. С ним мы и открыли галерею в Москве в 1989 году. Так я превратилась в абсолютно профессионального галерейщика. Почему я? Я хорошо знала языки, я сама художник и могу отличить, где талант, а где не талант. И благодаря языкам я познакомилась с моим партнером во Франции, мы открыли в Москве галерею, где я сделала тысячи выставок. Это было фантастическое время! Только подумать — если бы меня не травили в Калуге, ели бы у меня не был срыв плеча, я бы не изменила свою жизнь, к счастью, как я сейчас понимаю. Я проработала галеристом 23 года в Центральном доме художника, и тут новый вызов — в 2019 году у нас отобрали Центральный дом художника. И сейчас я работаю только как художник, и я все равно счастлива, что, может быть, и хорошо, что такое случилось. У меня появилось время для нового проекта — Дома творчества в Тутаеве.

Дом творчества — это реставрированный деревянный дом начала XX века. Сейчас он используется и как гостевой дом. Задача, мягко говоря, не из легких. Как вам удалось это сделать?

Очень тяжелая, почти неподъемная работа. Когда СССР развалился, система поддержки художников тоже оставляла желать лучшего. И тогда я поняла, нужно создать Дом творчества для художников, если у них не будет возможности работать — нет будущего у страны. И я просто вбила это себе в голову. И невероятные обстоятельства привели меня в Ярославскую область, к которой я раньше вообще отношения не имела, как будто кто-то руководил мною. Все обстоятельства просто заставили меня купить в одиночку дом, который, к слову, был в ужасном состоянии. Десятилетие ушло на его реставрацию. И я его все-таки довела до ума, и сейчас моя дочь им занимается — организовывает выставки, концерты, встречает гостей. Я перевезла туда свою коллекцию, которую я 40 лет собирала. Построила новый дом — там хранилище, моя мастерская, галерея. Мы активно развиваем это место сейчас. Но вот, правда, недавно сгорело одно хранилище… Придется опять начинать все сначала.

Лилия Петровна, откуда в вас такая стрессоустойчивость, это все уроки спорта?

Не только, я думаю, что еще это от моих родственников. Папа мой Петр Егорович Пикалов родился на Волге, жил и работал, всю войну прошел, настоящий танкист, и страстно любил рисовать и фотографировать. Сохранились альбомы, в которых он рисовал во время войны. Был в плену, а как закончилась война, его отправили  на север, где он встретился с мамой, и потом в Маньчжурию. Папа рассказывал, как он прошел всю Байкало-Амурскую магистраль пешком с заключенными. И его поступки в течение жизни показали мне, что такое быть серьезным, стойким и отстаивать свои интересы. Мама моя — немка. Ее дедушка из Германии, из Баден-Вюртемберга, пришел в составе нескольких подводов, которые приехали на Кавказ по приглашению Екатерины, и они заложили виноградники и создали ферму Кан Коргия, 14 немецких колоний на Кавказе, которые базировались между Тбилиси и Баку. Там, так сказать, наше родовое место, и вина, коньяки, которые там делают — это моя семья начинала.

Ну а потом их, конечно, уничтожили, дома отобрали, разгромили все страшно. Мама все потеряла, ей не разрешено было даже вернуться в свой дом за вещами, она только один раз могла прорваться к своему пианино — просто глянуть на него одним глазком. Маму часто спрашивали: «Почему вы так жутко живете, а ты все смеешься?» Она и замерзала, и горела, и чего там только не было, но она выжила! Потом я родилась, а папе даже не разрешали меня записывать, потому что у мамы отец был подданным Австрии. При этом ни мой папа, ни мама никогда со злобой или с ненавистью не говорили ни о ком: ни о немцах, ни о русских, ни о чем.

То есть при всем этом кошмаре у вас была счастливая семья?

Да, и детство счастливое, потому что злобы и ненависти я никогда не слышала. Мы жили в Казахстане, потому что маму сослали туда, и папа приехал опять на голом месте устраиваться. Мы каждый раз начинаем сначала. Так у нас на роду, видно, написано — все отобрали, опять сначала начали, в Казахстане все построили, и опять мама с папой и братом уехали в Германию, и там опять начали сначала, с нуля…

Лилия Петровна, ваша личная жизнь с такой активной позицией, поворотами судьбы как сложилась?

У меня не все гладко в жизни было. Мы с мужем развелись, но до развода мы с ним очень много путешествовали по Европе, и мы с ним вдвоем делали выставки, занимались благотворительностью. Мы вообще были все время вместе, возможно, настолько долго и плотно, что и устали друг от друга. Так получилось. Но сейчас мы не то что близкие друзья, а, по сути, близкие муж и жена, мы все решаем вместе. Мы родные люди, несмотря на то что мы тогда разошлись и у него родился сын, я все это приняла. Его сын с нашими внучками одного года, и они вместе дружат. Мы все одна семья, просто не стали ненавидеть друг друга. Многие этому удивляются. А когда я ухожу в Антарктиду, я знаю, что у меня есть семья, которая следит за всем и переживает. Я не одна, меня все время кто-то поддерживает, ждет. Даже друг появился, мы с ним уже 17 лет, а домашние все меня ревнуют к этому другу (смеется).

Как Антарктика случилась в вашей жизни?

Я всегда много писала акварелью воду, для меня это главная тема. Как-то на моей выставке ко мне подошел человек и сказал: «Пойдете через неделю в Антарктиду?»  А я авантюрист по натуре! Разве я могла сказать нет? Я не могла и подумать по-другому. А я для них была находкой — галерист, художник, со знанием языков! Я погрузила 300 картин на судно, своими руками все судно украсила картинами — ­таких судов в мире не было! А еще я водила экскурсии на английском, рассказывала о России, о нашей культуре туристам. Помню, я надела платье, мне его сшила моя знакомая, очень хороший дизайнер в Москве, ко мне стали подходить и спрашивать: «А где ты взяла такое платье?» «Да вот, — говорю, мне сшили в Москве». Неужели в Москве может быть такое?! То есть для иностранцев мы все были пьяницы и лентяи, а еще у нас убивают на улицах. Я стала таким послом России.

То есть вы писали свои картины прямо на судне?

Да, и на всех высадках. Каждый день на какой-нибудь высадке, может быть, на острове. А во вторую экспедицию я была просто художником и работала на станции «Прогресс» два с половиной месяца и привезла им 50 картин, подарила и сама их повесила. Это единственная станция в Антарктиде, где есть оригиналы разных художников!

Как в таких экстремальных условиях вы следили за своим здоровьем?

Во-первых, я делаю зарядку. Во-вторых, конечно, когда ты оторван от мира и находишься в мужской компании, нужно правильно себя вести, потому что человек, который себя неправильно ведет на корабле или на полярной станции, он подвергает опасности всех остальных. Потому что срывы могут быть, и мало ли чем это кончится. Но то, что я была спортсменом, жила на сборах, научило работать в команде, жить среди людей и вместе что-то делать. Не быть индивидуалистом. Вот если бы вы спросили меня, какая болезнь этого века, я бы вам ответила — индивидуализм и эгоизм, когда все только ради себя. А я живу по-другому — всегда всем отдаю, помогаю.

Плюс я себя поддерживаю работой, я же пишу, тогда я забываю все на свете. А я пишу все время, с утра до вечера. Потом я привыкла жить в таких условиях, не суперкомфортных. Они меня не травмируют. Например, я жила на Земле Франца-Иосифа. Мне дали матрац, у которого огромные бугры и вот такие же ямы. И я как-то приспосабливалась и все равно была счастлива. Я только зашла, на мой компьютер вылилась вода сверху, раз — и все. А черный грибок полностью покрыл все стены. Для меня это не было чем-то вообще неожиданным, ну и что, приспосабливаешься всегда и везде.

Музыку слушаете в таких поездках?

Да, очень много. В первой экспедиции я изучала аргентинский ритм и играла на гитаре, я обклеила всю каюту и изучала лады, даже пела на испанском языке.

Похоже, что вы никогда не скучаете в одиночестве.

Мне все время интересно с самой собой. Я могу сама с собой жить.

Да, в пандемию это особенно актуально. Кто-то справляется, а кто-то — нет. Посоветуете, как не сходить с ума от всей этой сумятицы? Вы нашли для себя какой-то рецепт?

Самое лучшее — видеть хорошее. Есть люди, которые видят только плохое, вот это не так, вот то не то, а я вижу всегда хорошее. В любой ситуации. И это меня поддерживает. Я не буду говорить, вот он какой-то не такой, я всегда вижу в этом человеке или в ситуации то, что меня поддерживает. Любой человек может быстро себе найти радость, просто надо ну… не ныть что ли, не унывать, а верить.

В ваших картинах очень много радости, света, это чувствуется и передается людям. Я когда зашла, меня светом сразу будто окутало. Значит, вы не согласны с тем, что север — депрессивный регион, и тут всегда темно, серо и уныло.

Да, но и в этом тоже можно найти много красоты. Понимаете, может быть, я так вижу, но я выхожу, и мне никогда не скучно и всегда интересно смотреть пейзаж, даже на Земле Франца-Иосифа. Другой скажет: «Это абсолютно голый пейзаж, здесь только снег», — а я прямо наслаждалась, я рисовала эти камни, как их закрывает снег. Это такая графика! А потом, какой там необычайный синий! Это просто… я не знаю, невозможно рассказать. А на Шпицбергене я просто упивалась светом, потому что там такие закаты были, особенно в сентябре. +