Алексей Сальников: «Я не совсем контролирую творческий процесс»

Алексей, вам, наверное, очень надоело, когда спрашивают про роман «Петровы в гриппе»?

Почему же, вовсе нет, спрашивайте…

Начну с фильма. Как вам фильм Серебренникова?

Очень понравился, особенно некоторые моменты…

Вы в нем какое-то участие принимали?

Нет, дополнительно хочу отметить музыку в фильме. Она подобрана великолепно! И самое интересное, что и появление рэпера Хаски в финале вызвало восторг у молодежи. Для нас с женой это было: ну просто мужчина вылез из гроба, а для сына это было, как если бы покойный Юра Шатунов вылез или Тальков.

А почему вас не привлекли к созданию фильма?

Ну как-то не совпадали. Сценарий я не писал, потому что в кино не очень смыслю, и я не видел это в виде фильма, а «лицом посветить» я просто не успел. Кирилл Серебренников очень быстро снял фильм. И в съемочные дни, когда я мог появиться, я был в других, заранее оговоренных местах. Мне славы и так хватает, честно говоря.

Как раз по поводу славы. Мне кажется, что вы пишете о русской провинции, о простом. Живете не в Петербурге, не в Москве. Как вы переносите славу? И вообще, считаете ли вы себя «провинциальным автором»?

Да, я считаю себя провинциальным автором, потому что я действительно жил в провинции. Другое дело, что эти границы стираются в плане удобства доступности редакции и удобства работы с редакцией. Это раньше было труднее. Этим провинциальные авторы отчасти от столичных отличались, потому что работать с редакторами приходилось или меньше, или это было труднее. Это же надо было ехать в командировку или долго обмениваться редактурой, корректурой. А сейчас это буквально молниеносно происходит. Ну да, я провинциальный автор. Хотя эти рамки уже стерлись.

Пишу ту хтонь, что увидит Юзефович. Это надо бы еще про большую хтонь написать, про поселок городского типа, про предприятие какое-нибудь умирающее…

Понятие «русской хтони» заменило в какой-то степени понятие «русской души» в современной литературе. Не кажется ли вам, что есть какие-то перекосы? Или это одно и то же и есть?

Нет, это просто устойчивое выражение временное и всё, не более того. Как всякие модные словечки, которые появляются, потом пропадают. Так же вот с русской хтонью. Это просто абсурд нашего существования, который тем нелепее, чем более реальные события автор описывает, скажем так. Зощенко сейчас кажется более абсурдным автором, чем даже Хармс, потому что абсурд Хармса исходит из языковой игры и умственный, а случаи, описываемые Зощенко, вполне конкретные, и от этого страшнее и веселее и в то же время кому-то могут быть неприятнее.

Если уж заговорили про писателей, какие русские писатели вам ближе?

В данный момент я люблю Чехова. Почему-то полюбил после сорока и не могу разлюбить почему-то. Мне нравится, что его тексты сначала как будто журналистское описание событий, а потом бац — и из них появляются удивительные сравнения, которые никто кроме него по сути сделать не мог. Ну и плюс человек в трех ипостасях — журналист, новеллист и драматург.

Вернемся немного к роману про грипп. Почему все-таки грипп? Почему вы выбрали это температурное состояние человека, через которое всё проходит, как через призму?

Потому что мы всю жизнь, 99% времени, находимся примерно в таком состоянии. Мы же не заняты мыслями о каких-то насущных проблемах. Мы даже во время работы думаем о чем-то другом. Тут ­какие-то воспоминания, тут птичка пролетела. А грипп я выбрал не зря, как и Новый год. Совместить грипп и Новый год, как рождение и смерть что ли. Всё равно после каждой эпидемии очухиваемся, как бы возрождаемся, а можем и не возродиться. Но это ощущение всё-таки, когда температура обратно становится нормальной, вот это утро после кризиса, оно похоже на воскрешение. Так же год умирает и год воскресает каждый год. Там и Рождество неподалеку. Там всякие другие праздники религиозные. И эта идея возникла, чтобы показать, что мы всегда перед каким-то выбором стоим. Всегда на какой-то границе находимся так или иначе, но особенно когда болеем или в Новый год. С одной стороны, это праздник, а с другой стороны — похороны прошлого года.

Про новый роман «Оккульттрегер». Он опять про провинцию. Вы намеренно избираете локацию провинциальную или это просто ваша жизнь?

Захотелось почему-то. У меня идея появляется, как правило, вместе с героями. С тем, где они работают и где они живут. Это как-то сразу неразрывно связано. Не специально, просто такие идеи возникают. Я не совсем контролирую творческий процесс. Как и все, собственно…

У вас есть какая-то методология творческая?

Нет, вот почему я написал «Оккульттрегер», потому что попытался объяснить, откуда берутся идеи. Они ведь возникают почти готовые, их надо только дорабатывать, высидеть, реализовать. Но идея, как правило, готова, когда появляется в голове, а откуда она берется — непонятно. Каждая строчка книги она возникает из небытия

А вы вообще много пишите? Ваш день плотно занят текстом?

Да, но когда я знаю, про что писать. Когда идея оформлена. Я начинаю где-то с пары страниц в день, а под конец уже по восемь начинаю писать.

А технически это ноутбук или бумага?

Это компьютер. Так удобнее объем смотреть. Меня это как-то успокаивает, когда знаю, сколько написано.

Главный писательский русский вопрос — «поэт в России больше, чем поэт». Насколько это так сейчас?

Сейчас никак. Если вы имеете в виду боевые действия, то будущую картину мира творят люди, непосредственно находящиеся в местах, где идут события, а культура — это всего лишь «клоунада», утешение тех, кто не участвует. И всё. И только после того, как события заканчиваются, человек может запомнить, как он проживал эти дни, и их описать, чтобы другие могли сравнить со своим мироощущением. Согласиться или понять, что они не одни так чувствуют. Но роль культуры в острых конфликтах ничтожна. Она либо скатывается в троллинг оппонента, либо скатывается в бессмысленное восхваление своей стороны.

А если говорить о влиянии. Как, например, в сталинскую эпоху важна была Ахматова, которую не издавали, но все понимали, что она есть и просто ее присутствие в границах страны — оно важно.

Утешающая роль культуры, конечно, имеется. Может, для кого-то она спасительна, но это единицы, кого она спасла. Вон Цветаева сама себя не смогла спасти собственными текстами, хотя, может, кого-то они и спасли. Пророческая роль? Пророков никогда не слушают. Потом говорят, что они были правы. Когда это кого останавливало?

Является ли писатель или поэт в России сейчас голосом? Кем-то влиятельным? Как это было в советское время.

А как это было в советское время? Они просто освещали то, что им позволяли освещать.

Ну, например, Солженицын или Бродский. Или сейчас это поменялось, сместилось на блогеров или еще кого-то?

Да блогеры тоже только комментируют.

Когда вы пишите, вы представляете читателя? Для кого вы пишите?

Нет, вот я пишу, если мне интересно, а если неинтересно, то не могу, мне скучно.

Ориентация только на себя?

В момент написания — да. А когда заканчиваешь, уже думаешь, что я написал. В случае с «Оккульттрегером» я пообещал издательству, что завершу рукопись в такой-то срок, и название сказал, начало первой главы, и всё. Что там дальше будет, они не знают. Я послал эту рукопись и думаю, сейчас скажут: «Ты че, озверел что ли, как мы это публиковать будем?» Но я стал читать рукопись жене и подумал: ну забавно же получилось. Наконец-то хоть что-то событийное. Хорошо, что я наступил себе на горло и не стал из каждой истории делать целый роман. Я сначала глав 15 сделал, а потом смотрю: нет, еще есть приключения. Я обрезал начало и добавил еще приключений. Вот так путем добавлений и убираний сложилась динамичная книга. Я подумал: пускай людям лучше не хватит, чем задолбает.

Когда вы плотно работаете над романом, вы о нем постоянно думаете? Встаете с кровати и думаете?

В том-то и дело, что да. Отходишь от клавиатуры, всё равно думаешь, прикидываешь. Слушаешь людей, думаешь, как ты будешь писать дальше. Смотришь телевизор — думаешь. И когда заканчиваешь роман, наступают несколько дней пустоты абсолютной. 

А как вы ставите этот шлагбаум?

Всегда почему-то точка ставится. Оп, и всё. Мне кажется, отчасти литература сама себя пишет. Она решает, кто какой тропкой пойдет и кто как закончит.

Хочется думать, что так пишется талантливая литература. А как пишется неталантливая?

Да любая литература так пишется. А талант не талант, естественному литературному отбору решать — что талантливо, а что нет.

Например в 60-х — 70-х годах было гигантское количество производственных романов, которые заполняют сейчас бесплатные раздачи книг.

И фантастики, помните, сколько было в 90-х? Я тоже в букинист зашел как-то раз, и мужчина с двумя большими сумками заходит и хочет книжки сдать. Его спрашивают: «А что у вас?» — «Фантастика». «Не, этого добра у нас навалом». В какой-то момент литература считала, что это нужно. И я думаю, действительно это было нужно. Чтобы был пик волны, некий шедевр, всё равно он должен на чем-то основываться. Шедевр возникает благодаря тому, что есть это море, в котором могут быть эти волны. И то временные.

Вы же пишете стихи еще. Поэзия продолжает с вами быть?

Да, просто я некоторые детали помещаю в прозу. Я и стихи писал подолгу, бывало, по несколько месяцев. Из таких же заметок собирается проза.

А что у вас первое появилось — проза или стихи?

Если совсем брать несерьезные годы, то проза.

Со скольки лет писать начали?

Лет с 7–8. Нам учительница Крапивина подсунула в начальной школе, и подумалось: тоже охота что-то подобное написать. Ну, начал писать что-то. То, чего не хватало. Боевую фантастику. Тогда такого жанра еще не существовало. Кровавое рубилово. Поскольку изобразить текстом проще, чем рисунком ребенку, то, видимо, так работало. Он это же прозой всё равно не называл. У меня по этому поводу ностальгии нет. Это дикий период творчества, но через него, наверное, все должны пройти. Самое важное, что меня, по-моему, воспитало — это ведение дневника. Он позволяет оглядываться и видеть, насколько ты был тупой всего даже не то что пару месяцев назад, а буквально неделю назад был тупее. В юности быстро прогресс опыта идет и научает писать честно, потому что оглядываешься на свои прошлые записи и видишь, насколько ты был лицемерен сам с собой. +