Лицо с обложки

Антон Адасинский

Беседовал — Евгений Тенетов

Фото — Екатерина Чащина

Евгений Тенетов: Антон, вы начинали еще в советские времена тотальной несвободы, и вся ваша творческая деятельность как сольно, так и в группе «АВИА» (анти вокально инструментальный ансамбль) несколько антисоветская. Сейчас как вы определяете себя в сравнении с тем временем?

Антон Адасинский: Всем эшелонам власти было до лампочки, чем занимается театр танцев или театр пластики, потому что у них другие были задачи и проблемы. Я помню, со Славой Полуниным мы собрались ехать в Болгарию, и нас вызвали на собеседование по этому поводу. Сидят за столом мужчины в серых костюмах и говорят: «Так, какой политический строй в Болгарии?». Полунин же сказочник, вот и ответил: «Королевство, наверное, а София — имя королевы» (смеются). В Болгарию мы, конечно, не поехали. Было много анекдотов, было очень много смеха. Люди понимали, как и где они живут, и все было прозрачно, все понимали, что это комедия и формальность, поэтому относились к этому легко.

Тенетов: То есть Советский Союз развалила самоирония?

Адасинский: Это была самозащита, в хорошем смысле. Было много кайфовых дружеских взаимоотношений. Сейчас как-то холоднее стало: вроде бы, все можно, но, с другой стороны, мы стали знать больше о том, что происходит на самом деле в мире. Проблемы-то раньше были те же: и в деревнях, и в городах, и у людей, но мы не знали этого. Раньше у нас не было Интернета, было только радио «Маяк»…

Тенетов: Радио «Свобода» ещё.

Адасинский: Да, да, и мы не слушали это все, потому что это было тоскливо. Вместо этого мы веселились, играли музыку, танцевали, и нам хватало денег, мы работали дворниками, сутки через трое в булочной. Я воровал орешки с пирожных: стряхивал их в поднос и таскал домой, либо шёл в магазин, где работал друг, который снимал сметанку со стаканов, и вот так потихонечку обменивались: сметанку на орешки (смеются). Сейчас осталось всё то же самое, только мы стали слишком много знать, вот это делает нас бесполезно умными, потому что эти знания ни к чему не приводят. Я стараюсь об этом ни говорить, ни думать, ни читать, что само по себе сложно. У меня — семья, и я обязан это знать, к сожалению.

Группа «АВИА» была таким сарказмом по отношению к власти. Сейчас нам стало страшно (смеются), потому что получилось так, что мы попали в ­какую-то точку реальности.

Тенетов: То есть тогда это был сарказм, а сейчас — почти реальность, и это уже не смешно?

Адасинский: Точно!

Тенетов: А во вчерашнем спектакле «Волчье танго» человек в кубе, смотрящий телевизор — это современный человек?

Адасинский: Это стало былью. В одном из интервью одна женщина спросила меня: «Почему вас так мало в телевизоре? Вы же такой хороший!» За много лет слушания каких-либо вещей даже упёртый человек со стержнем с позиции человеческой может съехать, если ему каждый день капают на мозг юмором, сериалами из телевизора. Этого никакая психика не выдержит. Северная Корея — результат такого зомбирования. Когда мне мой друг говорит, что во всем виноваты американцы, я говорю: «Очнись». Он был нормальным человеком, адекватным поэтом, а за пять лет он нашёл себе вот таких виноватых, стал об этом думать, потому что у него на кухне бабушка постоянно смотрит телевизор. На вчерашнем спектакле это было зеркало, может, несколько прямое, но правдивое.

Тенетов: Я по своей юности помню, что вы были в телевизоре в конце 80-х и в начале 90-х.

Адасинский: Да, было такое, и сейчас тоже есть, но формат, в котором я говорю и выступаю, немного не стыкуется с тем, что должны показывать по телевизору. Сейчас закрываются различные каналы музыкальные, а открываются другие странные формы. Если говорить про серьезную музыку, про театры, про спектакли, то это сразу не их формат. Шесть минут спели, улыбнулись, сказали, и всё, дальше начинаются новости с полей футбольных и пшеничных. Уходят хорошие каналы и хорошие ведущие.

Тенетов: Сейчас так называемый период перестройки не анализируется совсем, говорят, что 90-е — лихие, и все.

Адасинский: Там всё было очень круто! Там всё пошло в разнос! И, когда огромная страна идёт в разнос, возникает новая формация людей — жуки, воры, гении, безумно крутые художники. Среди этого мусора открытых дверей начинаешь видеть, какие обалденные тайники у нас спрятаны, и перестройка дала почву, откуда повырастало всё, что угодно. Там много чего случилось негативного и страшного, но это всё даже круто, потому что невозможно вечно жить в одной формации. Сейчас идёт вот такое же накопление, и взрыв случится спонтанно где-то на периферии, может быть, у вас? Потому что такова особенность русского человека. Это будет плохо, это будет страшно, но такой поворот нужен обязательно. Мы это проходили, мы — люди взрослые, мы сможем разобраться, а вот молодым ребятам, которым не позволяют учиться толково, у которых нет денег на школу, лицей, вуз, это проблема. Все живут на уровне выживания! А мы сейчас видим, как это может быть: «А вот так можно жить? Вот так можно учиться? Вот так можно зарабатывать? А почему не здесь, а почему не я?».

Тенетов: Как вам кажется, куда движется русский театр и где место уличному формату?

Адасинский: Тут есть очень важный финансовый аспект. Во Франции, к примеру, если ты занимаешься уличным театром, то есть реально вносишь культурный вклад в развитие страны, тебе за это государство платит зарплату. Как такое может быть у нас? Даже если ты год будешь выступать в дождь и снег, то этого не хватит на жизнь. К тому же тебя повсюду гонят.

Уровень театра у нас другой. Если в других местах видишь артиста, который ловко жонглирует пятью топорами, то понимаешь: «Вот это уровень, это годы работы!». Здесь у нас нет точки отсчёта, то есть мы не знаем, хорошо это или плохо. Вышел клоун, посмешил народ, а что дальше? Ну посмеялись и посмеялись.

Тенетов: Уровень театра у нас сложно отследить.

Адасинский: Да. Нет у нас конкуренции, поэтому непонятно, надо это или нет. Нужно стараться поднимать уровень, иначе из-за недостаточного уровня фестивалей мы будем терять деньги. Уровень — слабый. А почему? Потому что дешевле. Можно выбрать кучу мелких компаний и забить ими город либо взять три крупных, и это будет круто! В основном выбирают первую модель. Ну, а про культуру можно говорить часами. Я занимаюсь театром, танцами, живу в Германии и России, поэтому мне есть, с чем сравнивать. Могу сказать очень просто: театра, того древнего, к которому люди ходят чуть ли не молясь, больше нет. Есть театр работы, мультимедиа, качества, декораций. Впечатление он оставляет, но внутри нет ничего. Люди приходят смотреть на человека, а не на это всё. Человек, выступающий в Европе на сцене, сейчас не силен.

Тенетов: Делает энтэтэйнмент (англ. entertainment — развлекательная программа).

Адасинский: Даже не энтэтэйнмент. Это, может быть, и большое событие, трехдневный спектакль, но он не силен, потому что это его работа! Это не фанатизм, это просто крепкая работа. Это не совсем тот театр, который я люблю. Тот театр, который мне нравится, остался сейчас в Польше, в Чехии, в России, у славянских режиссёров, работающих за границей. Это большая трагедия, хотя, с другой стороны, будет что-то новое. Все ждут новой формы театра.

Тенетов: А по поводу того, что в «Гоголь-центре» происходит?

Адасинский: «Гоголь-центр» — это не мой театр, не моя режиссура, не мой стиль. Талантливейшие люди, прекрасные актёры, но это не мой стиль фантазии. Они о другом думают, о другом говорят. Мне комфортнее работать со своей бригадой, потому что у насобщий язык — фантазийный. А так я могу работать, с кем угодно. И нам новую форму искать не нужно, нам нужно искать старую. Нужно держаться корней, откуда мы вышли, а не пытаться все поломать напрочь. Я сторонник того, что надо вернуться к корням, найти точнейшую форму театра, точного Островского, точного Шекспира и сыграть это всё, как по часам, как гамму в музыкальной школе.

Тенетов: А что вам нравится в российском театре? Вы сказали, что в России есть ещё живой театр?

Адасинский: Я вижу, когда выходит возрастной актёр в «Гоголь-центре», насколько, не зная языка, не понимая пьесы, в нём сидит столько бэкграунда (англ. background — задний план), столько памяти актёрской. А рядом сидят крепкие сегодняшние ребята, классно работающие, с хорошими оценками, с хорошей дикцией. Вот они проваливаются, потому что тот актёр живёт на сцене. Он работает над ролью, он не импровизирует. Он знает, что в тексте важно каждое слово, что режиссёр — бог, сценарист — бог. Такие актёры — уходящие люди. А так я в театр не хожу (смеются), потому что вечно попадаю в такие ситуации, когда мне неловко.

Тенетов: Я в каком-то вашем интервью слушал, как вы говорите, что государство должно творческих людей обеспечивать площадками, местами, где они могут существовать.

Адасинский: Есть места! Если есть желание, то найдешь возможность на чердаке каком-нибудь, в подвале.

Тенетов: А государство что-то должно творческому человеку?

Адасинский: Хороший вопрос. Даже не думал об этом. Дело в том, что, если я что-то хочу делать, я это по-любому сделаю в Германии, в Англии, в России, и мне совершенно по барабану, как ко мне относится Мединский. Хочу — делаю. Это у нас так. А там, где я живу, все наоборот. Если мне не заплатят, я работать не буду. В России сейчас так же.

Тенетов: У нас ведь большинство театров — государственные.

Адасинский: Ребята в «Гоголе» получают 25 000 рублей в месяц. Это в Москве. Как с этим можно жить? Поэтому идут в сериалы, где-то подрабатывают. Это звезды «Гоголь-центра».

Тенетов: Я смотрел интервью Александра Горчилина, который играл Свина в фильме «Лето». Его спросили, почему у него нет семьи. Он ответил, что ему попросту не на что её содержать.

Адасинский: Это ужасно! Есть театры, где люди делают чужие дела, а есть театры авторские. Это две разные вещи. Есть эстрада, а есть рок-н-ролл. Эстрада поёт чужие песни, а в рок-н-ролле всё своё. Между ними огромная пропасть.

Нам помощь государства не нужна, и лучше про неё не говорить, потому что будем зависеть от неё. Заработать деньги, если ты талантлив, можно.

Тенетов: Как на вас сказываются семейные корни?

Адасинский: В роду у меня никого не было, кто относился бы к сцене. Почему это случилось, неизвестно. Возможно, что какой-то очень далёкий предок и был актёром. Однажды мне приснился сон, что я в Испании в 1562 году, и я — стройная симпатичная девушка. У меня куча детей, я пел, танцевал. Это единственное, что связывает мои корни с творчеством. А вообще, у меня много учителей, и всех я помню. Если ты не помнишь своих учителей, значит, ты просто выпендрёжник.